Мелочи жизни - Страница 127

127

Безысходным, почти каторжным трудом, трудом «коняги» добился "хозяйственный мужичок" своего идеала – "полной чаши".

Каков же итог этого "жизнестроительства"?

Крестьянская семья превратилась в чисто хозяйственную единицу ("горячее чувство любви заменилось простою формальностью"), сохраняющуюся лишь благодаря главе ее. И если сам "хозяйственный мужичок" "чужд кровопивства" в силу устойчивых традиций патриархального прошлого, то сыновья его со своим "стремлением к особничеству" едва ли не глядят в «Мироеды»; ведь от "полной чаши" "до мироедства – один только шаг…" (В. И. Ленин заметил: "Или кулак не имеет ничего общего с хозяйственным мужичком?").

А главное (для Салтыкова): "С какой стороны подойти к этому разумному мужику? Каким образом уверить его, что не о хлебе едином жив бывает человек?"

Этот заключительный аккорд очерка о "хозяйственном мужичке" объясняет, почему далее следует этюд о "хозяйственном священнике", подобно мужику занятом «мелочным» "жизнестроительством" во имя "хлеба единого". В самом этом сочетании слов "хозяйственный священник" не содержится ли непримиримое противоречие? Впрочем, этот симпатичный автору священник старого времени, "не отказавшийся от личного сельскохозяйственного труда", сменяется фигурой, соответствующей новому, денежному времени ("отдает свой земельный участок в кортому"), и, по-видимому, тем более чуждой своему назначению – напоминать мужику о том, что "не хлебом единым жив бывает человек".

Изображая современного помещика, Салтыков предпринимает анализ состояния дворянского землевладения и хозяйствования в пореформенное время. Крупное землевладение, основанное на системе "оброчных статей" и тем самым превращавшееся в капиталистическое предприятие, в котором сам владелец не принимал никакого участия, не дает, по Салтыкову, представления об особенностях современного помещичьего хозяйствования. Мелкопоместный дворянин, разоренный реформой, исчез из деревни, уступив свое место «разночинцу» или «мироеду». Помещик "средней руки" является основной фигурой среди дворян-землевладельцев.

Таким образом, и в этом случае салтыковская классификация отражает "момент общественного разложения".

Но и помещики "средней руки" – не все на одно лицо. Салтыков делит их на три типа: «равнодушный», "убежденный", ведущий свое хозяйство с помощью «прижимки». Оставляя в стороне «равнодушного», Салтыков персонифицирует две последние категории. "Убежденный помещик" пытается вести хозяйство на новых, усовершенствованных основаниях (своей «убежденностью», верой в то, что "сельское хозяйство составляет главную основу благосостояния страны", он напоминает толстовского Константина Левина). В результате же оказывается, что его "руководящий труд" бесполезен. Переданное на руки старосте "хозяйство идет хоть и не так красиво, как прежде, но стоит дешевле. Дохода очищается <как и прежде> триста рублей".

Особую разновидность помещика "средней руки" представляет мастер «прижимки», паразитирующий на остатках крепостного права, на тех экономических условиях, в которых оказалось освобожденное помещиками (не только от рабства, но и от земли) крестьянство. Иезуитские приемы притеснения крестьян Кононом Лукичом Лобковым напоминают приемы Иудушки Головлева.

Таким образом, вновь, как и ранее (например, в "Убежище Монрепо"), но на новом материале и с еще большей категоричностью устанавливается полная и безусловная бесперспективность дворянского землевладения и дворянского хозяйствования. Салтыковские выводы представляли тем большую актуальность, что именно в середине 80-х годов весьма активно принимались меры по восстановлению роли дворянства как в сфере экономики, так и в сфере политики.

"Анатомию" русской деревни 80-х годов закономерно завершает (первоначально не предусмотренный) очерк о «мироедах» – "новых хозяевах" деревни, пришедших на смену дворянству. Салтыков ухватывает самое главное в характере владычества буржуазии сравнительно с владычеством дворянства: «Гольтепа» мирская <…> не скрывает от себя, что от помещика она попала в крепость мироеду. Но процесс этого перехода произошел так незаметно и естественно и отношения, которые из него вытекли, так чужды насильственности, что приходится только подчиниться им".

Изображаемый в разделе "На лоне природы и сельскохозяйственных ухищрений" "момент общественного разложения" есть в социальной истории России момент разложения старых феодальных сословий, формирования новых классов. Однако, хотя «предметом» Салтыкову, по его собственным словам, служит здесь "сельский экономический год", он развертывает свое социолого-экономическое исследование как художник, с поразительным знанием фиксируя детали деревенского быта – от крестьянской избы до дворянской усадьбы; иронически или сочувственно представляя индивидуальные человеческие судьбы, судьбы людей, неотвратимо и безжалостно захваченных процессом "общественного разложения".

Правда, в этом разделе «индивидуализация» весьма относительна, речь идет о «типах», "классах", к которым принадлежат те или иные индивидуальные явления или индивидуальности (характерно, что персонажи здесь зачастую не имеют имен). Этому принципу типизации соответствуют и наименования этюдов, продолжающие традицию обобщающего «физиологического» очерка.

Охарактеризованный принцип типизации положен в основу обобщающих характеристик персонажей также в разделах «Читатель» и "В сфере сеяния". Здесь от изображения итогов социальной истории России Салтыков обращается к анализу итогов русского политического развития, к анализу тем самым современного состояния учреждений и институтов, созданных реформами 60-х годов. Каждому из этих новых институтов или явлений Салтыков посвящает особый очерк в разделе "В сфере сеяния" ("сеяние", собственно, и означает, в иронической терминологии Салтыкова, деятельность на «ниве» новых учреждений). Каждое из них персонифицировано фигурой «сеятеля» – печать ("Газетчик"), суд ("Адвокат"), земство ("Земский деятель"), общественное мнение ("Праздношатающийся"). В очерках "Сережа Ростокин" и "Евгений Люберцев" раздела "Молодые люди" Салтыков касается и деятельности новейшей русской бюрократии.

127