Мелочи жизни - Страница 129

129

Салтыков никогда не возлагал больших надежд на «новые» учреждения, установленные рядом весьма непоследовательных реформ 60-х годов, никогда не обольщался наступившим «возрождением» и «обновлением» русской жизни. Вместе с тем самый принцип "возрождения, обновления и надежд" был коренным принципом салтыковского миросозерцания. Бросая взгляд в прошлое, в «Имяреке» он точно охарактеризовал как "эпоху возрождения", так и свое отношение к "возрождению, движению и надеждам". "Эпоха возрождения была довольно продолжительна, но она шла гак неровно, что трудно было формулировать сколько-нибудь определенно сущность ее. Возрождение – и рядом несомненные шаги в сторону и назад. Движение – и рядом застой. Надежда – и рядом отсутствие всяких перспектив. Ни положительные, ни отрицательные элементы не выяснились настолько, чтобы можно было сказать, какие из них имели преобладающее значение в обществе. Мало этого: представлялось достаточно признаков для подозрения, что отрицательные элементы восторжествуют, что на их стороне и соблазн и выгода. К чести Имярека, должно сказать, что он не уступил соблазнам, а остался верен возрождению, движению и надеждам".

К 80-м годам стало совершенно ясно, что восторжествовали именно отрицательные элементы. "Возрождению, движению и надеждам", общим для освободительного движения в годы подготовки и отмены крепостного права, остались верны в 80-е годы лишь демократы, несомненным главой которых был Салтыков. Такие институты, как новый суд, как земское самоуправление, такие факторы, как печать и общественное мнение, теряли или уже потеряли, если имели, то значение, которое могли бы иметь при иных политических обстоятельствах, в осуществлении "возрождения, движения и надежд". В этом свете и рисуются Салтыковым сатирические персонажи, олицетворяющие названные институты и факторы.

Особое место в художественно-публицистической концепции "Мелочей жизни" занимают разделы, посвященные современному молодому поколению, «мальчишкам», "детям" ("Молодые люди", "Девушки"). Герои глав, составляющих эти разделы, очень различны, как различны и их жизненные судьбы, и тональность, в которой ведется повествование. Так, в разделе "Молодые люди" авторская ирония, сопровождающая рассказ о Сереже Ростокине – "одном из самых ревностных реформаторов последнего времени" – или повествование о "государственном послушнике" Евгении Люберцеве, авторе записки "о необходимости восстановить заставы и шлагбаумы", резко сменяется скорбно-трагическим тоном рассказов "Черезовы, муж и жена" и «Чудинов». Столь же отлична интонация рассказа об «ангелочке» от интонации трех следующих, особенно "Сельской учительницы".

Для Салтыкова «дети», молодое поколение всегда было носителем прогресса, перспектив, движения. А тут во всех случаях обнаруживается полная бесперспективность, «мелочность» существования "молодых людей" обоего пола. О Черезове, например, говорится: "…никогда дверь будущего не была перед ним настежь раскрыта". Это можно было бы сказать о любом из героев двух названных разделов. Лишь перед Чудиновым в его последние дни раскрывается "дверь будущего", в сущности же это – дверь "в темное царство смерти". Тот идеал, который представился его умирающему сознанию, – не идеал для Салтыкова, разрушающего его точными и безжалостными вопросами.

В воображении Чудинова "рисовалась деревня", куда нужно «прийти». Но "как будет принят его приход"? "Согласны ли будут скованные преданием люди сбросить с себя иго этого предания? Не пустило ли последнее настолько глубокие корни, что для извлечения их, кроме горячего слова, окажутся нужными и другие приемы? в чем состоят эти приемы? Быть может, в отождествлении личной духовной природы пришельца с подавленностью, охватившею духовный мир аборигенов?"

Таким образом, как здесь, так и в других рассказах о "молодых людях", Салтыков трезво вскрывает действительное содержание идеальных представлений демократически настроенной молодежи 60 – 70-х годов – о "личном труде", служении романтическому «несчастному», просветительной работе в деревне и т. п., – представлений, оказывающихся иллюзиями при столкновении с миром народной жизни, действительной жизни масс.

Значительность и сила социально-исторического анализа, развернутого Салтыковым в многообразных публицистических и художественных формах "Мелочей жизни", увеличивается оттого, что главным его предметом – как субъект и объект истории, как деятель и жертва исторической эволюции – является человек массы, "средний человек", «простец» в его повседневном быту, будничной жестокой жизни. Именно он столь безысходно опутай «мелочами», что даже и не помышляет о возможности иного, не «мелочного» существования. Занятый исключительно «самосохранением», он живет сегодняшним днем, в страхе ожидая дня завтрашнего, когда, быть может, его ждет «искалечение». Инстинкт самосохранения, заставляющий его «пестрить», менять окраску, ренегатствовать, делает его жизнь трагически безысходной, в иных случаях, при пробуждении сознания, тягостной нравственно.

Имярек, сказано в заключительной главе "Мелочей жизни", "не признавал ни виновности, ни невиновности, а видел только известным образом сложившееся положение вещей". Подчиненность «простеца», человека массы "сложившемуся положению вeщей", в сущности, исключает его сатирическое изображение.

"Время громадной душевной боли" – назвал Салтыков свое время. "Громадная душевная боль" охватывает автора при виде "душевной боли", фатально переживаемой его героями. "Тема о заступничестве за калечимых людей очень благодарна, но нужно ее развить и всесторонне объяснить. Ведь недаром же она не разрабатывается…" – писал Салтыков В. М. Соболевскому 13 января 1885 года. Цикл "Мелочи жизни" – поразительный по смелости и глубине акт "заступничества за калечимых людей", уродливо деформированных давлением повседневных жизненных мелочей. "Какие потрясающие драмы, – сказано в рассказе «Счастливец», – могут выплыть на поверхность из омута мелочей, которые настолько переполняют жизненную обыденность, что ни сердце, ни ум, в минуту совершения, не трогаются ими!"

129