Мелочи жизни - Страница 77

К оглавлению

– Хочешь, я тебе эту ленту подарю? – вдруг вздумалось Настеньке.

– Подари!

– Впрочем… знаешь ли что? Я лучше в другой раз – прежде у мамаши спрошу!

– И прекрасно сделаешь! Это первый наш долг – спрашиваться у родителей.

В будуар к Настеньке вошла кисло-сладкая дама и пожала Лидочке руку. Это была maman Бурова.

– Любуетесь? – спросила она.

– Прелесть! очарование!

– Да, но и не дешево это стоит.

– Я воображаю!

– Maman! мне хотелось бы Лидочке вот эту ленту подарить! Посмотри, как к ней это идет!

Настенька обернула ленту кругом Лидочкиной талии и сделала спереди бант.

– Charmant! – крикнула она в восхищении.

Но maman не ответила ни да, ни нет, а только сказала дочери:

– Какой ты, мой друг, еще ребенок! – И, обратившись к Лидочке, прибавила: – Вы к нам? Ах, как жаль, что у нас сегодня целый день занят! Но в другой раз…

– Ничего, у меня свой дом в институте есть…

– Знаешь ли что, – догадалась Настенька, – поезжай к Верховцевым; я знаю, что они сегодня дома.

– А и то – пойти к ним. Верочка тоже меня приглашала…

– Только вы нас уж, пожалуйста, извините! – повторила maman Бурова.

– Ах, что вы! Разве я не понимаю!

Верховцевы сходили по лестнице, когда Лидочка поднималась к ним. Впрочем, они уезжали не надолго – всего три-четыре визита, и просили Лидочку подождать. Она вошла в пустынную гостиную и села у стола с альбомами. Пересмотрела все – один за другим, а Верховцевых все нет как нет. Но Лидочка не обижалась; только ей очень хотелось есть, потому что институтский день начинается рано, и она, кроме того, сделала порядочный моцион. Наконец, часов около пяти, Верочка воротилась.

– Как ты отлично сделала, что к нам собралась! – крикнула она, бросаясь на шею к подруге.

– Жаль только, что мы в театр сегодня собрались, – молвила maman Верховцева.

– Maman! возьмем Лидочку с собою! Лидочка! сегодня ведь "L'amour – qu'est qu'c'est qu'ca?" играют! Уморительно!

– С большим удовольствием, – согласилась maman, – но Лидии Степановне придется сесть сзади…

– Так что ж такое! разве я не понимаю!

Дни шли за днями, а подруги не забывали ее. Нередко приезжали в институт, осматривали знакомые комнаты и засаживались на четверть часа в каморке у старой товарки. В среде их уже устраивались свадьбы, и редкая забыла сделать Лидочку участницей своего счастия. Бедная пепиньерка являлась в своей кирасе и в горохового цвета шелковом платье, которое сослужило ей хорошую службу. Потом пошли родины, крестины – сироту всюду звали, а во время девятидневного родильного карантина она почти безвыходно сидела около родильницы – разумеется, с позволения институтской maman.

Однажды Настенька Бурова сообщила ей, что Верочка Верховцева, только два месяца тому назад вышедшая замуж, уж "дурно ведет себя"; но Лидочка взглянула так удивленно, что Настенька расхохоталась.

– Ах, какая ты уморительная! – смеялась она, – еще Верочка ничего, а на днях Alexandrine Геровская бросила мужа и прямо переехала к своему гусару.

– Неужто начальство это позволяет?

Некоторые из товарок пытались даже расшевелить ее. Давали читать романы, рассказывали соблазнительные истории; но никакой соблазн не проникал сквозь кирасу, покрывавшую ее грудь. Она слишком была занята своими обязанностями, чтобы дать волю воображению. Вставала рано; отправлялась на дежурство и вечером возвращалась в каморку хотя и достаточно бодрая, но без иных мыслей, кроме мысли о сне.

Мало-помалу круг старых подруг сократился. Лидочка все реже и реже отлучалась из института в город и почти все время свое отдавала маленьким институткам, которые ей были поручены. Вследствие беспрерывного общения с малолетними, в нее все глубже и глубже впивалась складка ребячества. И радости и горести ее были совершенно те же, что и у десяти – двенадцатилетних девочек, которые кишели вокруг нее. Вся разница между нею и ими заключалась в том, что она в течение целого дня не покидала своей кирасы. Посторонние начинали находить, что с нею скучно. Но она радовалась, что пичужки любят ее, что начальство довольно, и все реже и реже пользовалась отпуском в город, хотя гороховое платье еще было как новое.

Она была деятельна и неутомима только при исполнении своих обязанностей; вне этого круга она могла назваться даже ленивою. Ничто не манило ее за стены института. Старые подруги рассеялись, новых выпускных девиц, которых она могла бы назвать своими воспитанницами, еще не было.

Воспитательная репутация ее все росла и росла; ее уже подумывали сделать классной дамой. Однажды приехал в институт вновь назначенный начальник и сказал ей:

– Вся русская армия чтит память покойного вашего батюшки, а батальон, которым он командовал, и поныне считается образцовым. Очень рад слышать, что вы идете по стопам достославного отца своего.

Эта похвала несколько взволновала ее. Она подумала, что и папаша и тетя смотрят на нее в эту минуту с высот небесных и радуются, что она так отлично устроилась. В самом деле, у нее был свой уголок с стоящими на окнах лимонными и апельсинными деревцами, которые она сама вырастила из семечек; у нее был готовый стол; воспитанницы любили ее, начальство ею дорожило – чего еще надо сиротке? К довершению всего, корсет, который она носила, оказался так прочно сшит, что в течение десяти лет не потребовал ни малейшей починки. И деньги у нее водились; а так как ей решительно некуда было тратить их, то, вместе с сбережениями, образовался уж капитал около шести тысяч рублей. Она решилась завещать его на учреждение одной или двух стипендий в том институте, который дал ей приют.